В нескольких шагах от меня — на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешечки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы — а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал всё на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое соскользнуло на траву, я всё забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый умный глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под ними... — Молодой человек, а молодой человек, — проговорил вдруг подле меня чей-то голос, — разве позволительно глядеть так на чужих барышень? Я вздрогнул весь, я обомлел... Возле меня за забором стоял какой-то человек с коротко остриженными черными волосами и иронически посматривал на меня. В это самое мгновение и девушка обернулась ко мне... Я увидал огромные серые глаза на подвижном, оживленном лице — и всё это лицо вдруг задрожало, засмеялось, белые зубы сверкнули на нем, брови как-то забавно поднялись... Я вспыхнул, схватил с земли ружье и, преследуемый звонким, но не злым хохотаньем, убежал к себе в комнату, бросился на постель и закрыл лицо руками. Сердце во мне так и прыгало; мне было очень стыдно и весело: я чувствовал небывалое волнение. Отдохнув, я причесался, почистился и сошел вниз к чаю. Образ молодой девушки носился передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось. — Что с тобой? — внезапно спросил меня отец, — убил ворону? Я хотел было всё рассказать ему, но удержался и только улыбнулся про себя. Ложась спать, я, сам не знаю зачем, раза три повернулся на одной ноге, напомадился, лег и всю ночь спал как убитый. Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял голову, посмотрел вокруг себя с восторгом — и опять заснул.
* * *
В это мгновенье другая дверь гостиной быстро распахнулась, и на пороге появилась девушка, которую я видел накануне в саду. Она подняла руку, и на лице ее мелькнула усмешка. — А вот и дочь моя, — промолвила княгиня, указав на нее локтем.
— Зиночка, сын нашего соседа, господина В. Как вас зовут, позвольте узнать? — Владимиром, — отвечал я, вставая и пришепетывая от волнения. — А по батюшке? — Петровичем. — Да! У меня был полицеймейстер знакомый, тоже Владимиром Петровичем звали. Вонифатий! не ищи ключей, ключи у меня в кармане. Молодая девушка продолжала глядеть на меня с прежней усмешкой, слегка щурясь и склонив голову немного набок. — Я уже видела мсьё Вольдемара, — начала она. (Серебристый звук ее голоса пробежал по мне каким-то сладким холодком.) — Вы мне позволите так называть вас? — Помилуйте-с, — пролепетал я. — Где это? — спросила княгиня. Княжна не отвечала своей матери. — Вы теперь заняты? — промолвила она, не спуская с меня глаз. — Никак нет-с. — Хотите вы мне помочь шерсть распутать? Подите сюда, ко мне. Она кивнула мне головой и пошла вон из гостиной. Я отправился вслед за ней. В комнате, куда мы вошли, мебель была немного получше и расставлена с бо́льшим вкусом. Впрочем, в это мгновенье я почти ничего заметить не мог: я двигался как во сне и ощущал во всем составе своем какое-то до глупости напряженное благополучие. Княжна села, достала связку красной шерсти и, указав мне на стул против нее, старательно развязала связку и положила мне ее на руки. Всё это она делала молча, с какой-то забавной медлительностью и с той же светлой и лукавой усмешкой на чуть-чуть раскрытых губах. Она начала наматывать шерсть на перегнутую карту и вдруг озарила меня таким ясным и быстрым взглядом, что я невольно потупился. Когда ее глаза, большею частию полуприщуренные, открывались во всю величину свою, — ее лицо изменялось совершенно: точно свет проливался по нем. — Что вы подумали обо мне вчера, мсьё Вольдемар? — спросила она погодя немного. — Вы, наверное, осудили меня? — Я... княжна... я ничего не думал... как я могу... — отвечал я с смущением. — Послушайте, — возразила она. — Вы меня еще не знаете: я престранная; я хочу, чтоб мне всегда правду говорили. Вам, я слышала, шестнадцать лет, а мне двадцать один: бы видите, я гораздо старше вас, и потому вы всегда должны мне говорить правду... и слушаться меня, — прибавила она. — Глядите на меня — отчего вы на меня не глядите? Я смутился еще более, однако поднял на нее глаза. Она улыбнулась, только не прежней, а другой, одобрительной улыбкой. — Глядите на меня, — промолвила она, ласково понижая голос, — мне это не неприятно... Мне ваше лицо нравится; я предчувствую, что мы будем друзьями. А я вам нравлюсь? — прибавила она лукаво. — Княжна... — начал было я. — Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной, а во-вторых, что это за привычка у детей (она поправилась) — у молодых людей — не говорить прямо то, что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь? Хотя мне очень было приятно, что она так откровенно со мной говорила, однако я немного обиделся. Я хотел показать ей, что она имеет дело не с мальчиком, и, приняв по возможности развязный и серьезный вид, промолвил: — Конечно, вы очень мне нравитесь, Зинаида Александровна; я не хочу это скрывать. Она с расстановкой покачала головой. — У вас есть гувернер? — спросила она вдруг. — Нет, у меня уже давно нет гувернера. Я лгал; еще месяца не прошло с тех пор, как я расстался с моим французом. — О! да я вижу — вы совсем большой. Она легонько ударила меня по пальцам. — Держите прямо руки! — И она прилежно занялась наматыванием клубка. Я воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся ее рассматривать, сперва украдкой, потом всё смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще прелестнее, чем накануне: так всё в нем было тонко, умно и мило. Она сидела спиной к окну, завешенному белой сторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту стору, обливал мягким светом ее пушистые золотистые волосы, ее невинную шею, покатые плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее — и как дорога́ и близка становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю и ничего не знал и не жил до нее... На ней было темненькое, уже поношенное, платье с передником; я, кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника. Кончики ее ботинок выглядывали из-под ее платья: я бы с обожанием преклонился к этим ботинкам... «И вот я сижу перед ней, — подумал я, — я с ней познакомился... какое счастие, боже мой!» Я чуть не соскочил со стула от восторга, но только ногами немного поболтал, как ребенок, который лакомится. Мне было хорошо, как рыбе в воде, и я бы век не ушел из этой комнаты, не покинул бы этого места. Ее веки тихо поднялись, и опять ласково засияли передо мною ее светлые глаза — и опять она усмехнулась. — Как вы на меня смотрите, — медленно проговорила она и погрозила мне пальцем. Я покраснел... «Она всё понимает, она всё видит, — мелькнуло у меня в голове. — И как ей всего не понимать и не видеть!» Вдруг что-то застучало в соседней комнате — зазвенела сабля. — Зина! — закричала в гостиной княгиня, — Беловзоров принес тебе котенка. — Котенка! — воскликнула Зинаида и, стремительно поднявшись со стула, бросила клубок мне на колени и выбежала вон. Я тоже встал и, положив связку шерсти и клубок на оконницу, вышел в гостиную и остановился в недоумении. Посредине комнаты лежал, растопыря лапки, полосатый котенок; Зинаида стояла перед ним на коленях и осторожно поднимала ему мордочку. Возле княгини, заслонив почти весь простенок между окнами, виднелся белокурый и курчавый молодец, гусар с румяным лицом и глазами навыкате. — Какой смешной! — твердила Зинаида, — и глаза у него не серые, а зеленые, и уши какие большие. Спасибо вам, Виктор Егорыч! Вы очень милы. Гусар, в котором я узнал одного из виденных мною накануне молодых людей, улыбнулся и поклонился, причем щелкнул шпорами и брякнул колечками сабли. — Вам угодно было вчера сказать, что вы желаете иметь полосатого котенка с большими ушами... вот, я и достал-с. Слово — закон. — И он опять поклонился. Котенок слабо пискнул и начал нюхать пол. — Он голоден! — воскликнула Зинаида. — Вонифатий! Соня! принесите молока. Горничная, в старом желтом платье с полинялым платочком на шее, вошла с блюдечком молока в руке и поставила его перед котенком. Котенок дрогнул, зажмурился и принялся лакать. — Какой у него розовый язычок, — заметила Зинаида, пригнув голову почти к полу и заглядывая ему сбоку под самый нос. Котенок насытился и замурлыкал, жеманно перебирая лапками. Зинаида встала и, обернувшись к горничной, равнодушно промолвила: — Унеси его. — За котенка — ручку, — проговорил гусар, осклабясь и передернув всем своим могучим телом, туго затянутым в новый мундир. — Обе, — возразила Зинаида и протянула к нему руки. Пока он целовал их, она смотрела на меня через плечо. Я стоял неподвижно на одном месте и не знал — засмеяться ли мне, сказать ли что-нибудь, или так промолчать. Вдруг, сквозь раскрытую дверь передней, мне бросилась в глаза фигура нашего лакея Федора. Он делал мне знаки. Я машинально вышел к нему. — Что ты? — спросил я. — Маменька прислали за вами, — проговорил он шёпотом. — Оне гневаются, что вы с ответом не ворочаетесь. — Да разве я давно здесь? — Час с лишком. — Час с лишком! — повторил я невольно и, вернувшись в гостиную, начал раскланиваться и шаркать ногами. — Куда вы? — спросила меня княжна, взглянув из-за гусара. — Мне нужно домой-с. Так я скажу, — прибавил я, обращаясь к старухе, — что вы пожалуете к нам во втором часу. — Так и скажите, батюшка. Княгиня торопливо достала табакерку и так шумно понюхала, что я даже вздрогнул. — Так и скажите, — повторила она, слезливо моргая и кряхтя. Я еще раз поклонился, повернулся и вышел из комнаты с тем чувством неловкости в спине, которое ощущает очень молодой человек, когда он знает, что ему глядят вслед. — Смотрите же, мсьё Вольдемар, заходите к нам, — крикнула Зинаида и опять рассмеялась. «Что это она всё смеется?» — думал я, возвращаясь домой в сопровождении Федора, который ничего мне не говорил, но двигался за мной неодобрительно. Матушка меня побранила и удивилась: что я мог так долго делать у этой княгини? Я ничего не отвечал ей и отправился к себе в комнату. Мне вдруг стало очень грустно... Я силился не плакать... Я ревновал к гусару.
В начале романа 13-летняя Наташа Ростова и 20-летний Борис Друбецкой влюблены друг в друга (1805 г.):
"— Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? — сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса..." (том 1 часть 1 глава IX)
В этот период Борис живет в гостеприимной и богатой семье своих родственников Ростовых, у которых прожил значительную часть своей жизни. Борис и его мать бедны, семья Наташи является состоятельной на данный момент:
"— Вы живете с матушкой? — Я живу у графини Ростовой, — сказал Борис..." (том 1 часть 1 глава XII) "Вскоре после вечера Анны Павловны, Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька..." (том 1 часть 1 глава VII)
В день своих именин 13-летняя Наташа остается наедине с Борисом в цветочной комнате и целует его. Это ее первый поцелуй:
"— А меня хотите поцеловать? — прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья. Борис покраснел. — Какая вы смешная! — проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая. Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, пoцеловала его в самые губы. Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась." (том 1 часть 1 глава X)
После этого поцелуя Борис говорит Наташе, что любит ее и через 4 года попросит ее руки, а пока лучше воздержаться от поцелуев. Судя по всему, Борис собирается сделать предложение, когда Наташе исполнится 16 лет (девушка считает на пальцах до 16):
"— Наташа, — сказал он, — вы знаете, что я люблю вас, но... — Вы влюблены в меня? — перебила его Наташа. — Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что́ сейчас... Еще четыре года... Тогда я буду просить вашей руки. Наташа подумала. — Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... — сказала она, считая по тоненьким пальчикам. — Хорошо! Так кончено? И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо. — Кончено! — сказал Борис. — Навсегда? — сказала девочка. — До самой смерти? И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную." (том 1 часть 1 глава X)
Юная Наташа считает своего возлюбленного Бориса умным и хорошим человеком: "И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, — говорила Наташа..." (том 1 часть 1 глава XVII)
В 1805 г., вскоре после именин Наташи, Борис отправляется служить на фронт (в это время идет война против Наполеона): "...Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики." (том 1 часть 1 глава VII) "О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком." (том 1 часть 1 глава VII)
Когда Борис находится на фронте, Наташа признается подруге Соне, что совсем не помнит своего возлюбленного: "— ...И я помню Николиньку, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню... — Как? Не помнишь Бориса? — спросила Соня с удивлением. — Не то, что не помню, — я знаю, какой он, но не так помню, как Николиньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет — ничего!" (том 1 часть 3 глава VI) Наташа также признается, что ей стыдно и неловко писать Борису письмо на фронт.
По мнению Пети Ростова, Наташа в этот период влюбляется в своего учителя пения, поэтому охладевает к Борису: "— А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать. — Да отчего же стыдно? — Да так, я не знаю. Неловко, стыдно. — А я знаю, отчего ей стыдно будет, — сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, — оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухова); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно." (том 1 часть 3 глава VI)
Спустя несколько месяцев, в 1806 г., Наташа Ростова признается брату Николаю в том, что она уже не думает о Борисе и не хочет за него замуж. В этот период девушка увлекается гусаром Денисовым : "— Ну, а что̀ же ты, Борису не изменила? — спросил брат. — Вот глупости! — смеясь крикнула Наташа. — Ни о нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу. <...> — Хорошо. За Бориса уже не хочешь выходить замуж? Наташа вспыхнула. — Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу. — Вот как! — сказал Ростов. — Ну, да, это всё пустяки, — продолжала болтать Наташа. — А что́ Денисов хороший? — спросила она. — Хороший." (том 2 часть 1 глава I)
Спустя несколько месяцев Борис Друбецкой возвращается с фронта домой в Россию, но избегает встречи с Ростовыми. Ему неприятны воспоминания о любви к Наташе. Он успешно строит карьеру и налаживает связи в высших кругах: "Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе — было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых." (том 2 часть 2 глава VI) В 1806 г. Борис сближается с графиней Элен Безуховой в в Петербурге. Судя по всему, Элен изменяет с Борисом своему мужу Пьеру: "В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой." (том 2 часть 2 глава VII)
