С Эллиотом Темплтоном я был знаком пятнадцать лет. Сейчас, когда ему
шел шестой десяток, это был высокий представительный мужчина с правильными
чертами лица и густыми волнистыми волосами, поседевшими лишь настолько,
чтобы придать ему еще более аристократический вид. Одевался он безупречно.
Галстуки покупал у Шарве, а костюмы, обувь и шляпы - в Англии. В Париже он
снимал квартиру на левом берегу Сены, на фешенебельной улице Сен-Гийом.
Люди, не любившие его, говорили, что он делец, однако он гневно отметал
такое обвинение. У него был вкус, были знания, и он не отрицал, что в
минувшие годы, когда он только что поселился в Париже, ему случалось давать
советы богатым коллекционерам, пополнявшим свои собрания картин; а когда
благодаря своим связям в обществе он узнавал, что какой-нибудь обедневший
высокородный француз или англичанин не прочь продать первоклассную картину,
охотно сводил его со знакомым экспертом из американского музея, которому,
как ему было известно, как раз требовался высокий образец работы данного
мастера. Во Франции, да и в Англии тоже, имелось немало старинных семейств,
в силу обстоятельств вынужденных расставаться то с подписным столиком-буль,
то с конторкой собственноручной работы Чиппендейла, и представители этих
семейств бывали рады познакомиться с культурным, прекрасно воспитанным
человеком, который мог им в этом помочь, деликатно и без огласки.
Естественно было предположить, что Эллиоту кое-что перепадало от этих
сделок, но упоминать об этом было бы бестактно. Злые языки утверждали, что в
его квартире любая вещь продается и что стоит ему угостить богатых
американцев отличным обедом с марочными винами, как из его гостиной исчезают
два-три ценнейших рисунка либо вместо секретера-маркетри появляется новый,
лакированный. Когда его спрашивали, куда пропала та или иная вещь, он очень
правдоподобно объяснял, что она его не вполне удовлетворяла и он обменял ее
на другую, более высокого качества. И добавлял, что скучно все время иметь
перед глазами одно и то же.
