"ИЗ РАССКАЗОВ ЦЕРКОВНОЙ ПЕВЧЕЙ
Отец Василий – он, вообще, везучий человек такой. Куда ни пойдёт – обязательно что-нибудь найдёт такое интересное и полезное для хозяйства. Вот – в прошлом году, осенью. Шли мы с ним на станцию, на электричку. Смотрим – недалеко от платформы, внизу, под лестницей, сидит бабулька. Сама такая маленькая-маленькая, вот такая крохотулька, да ещё и горбатая, личико острое, сухое, как коряжка, а глаза – вот такущие, в пол-лица. И синие-синие, представляешь? Не голубые, не серые, а прямо по-настоящему синие, с длиннющими ресницами пушистыми, и совершенно какие-то молодые. Я подумала сперва, что это из-за очков. Что у неё очки с таким сильным увеличением, и из-за этого глаза кажутся в два раза больше.
Присмотрелась – а у неё вообще одна оправа от очков, а стёкол-то нету, представляешь? Подхожу поближе, смотрю – она не одна, а с такой маленькой кудлатой собачонкой. И у той тоже глазищи громадные, только не синие, а уже красные от старости, и слезятся. Бабка её в платок закутала, прижимает к себе, как младенчика, а сама сидит, дрожит в какой-то рванине и улыбается. По-настоящему улыбается, понимаешь? Не вымученной какой-нибудь, а такой хорошей, мечтательной, интеллигентной улыбкой, как будто она не на платформе заплёванной милостыню просит, а сидит где-нибудь в ложе бенуара и слушает арию Каварадосси в исполнении Лемешёва.
Перед старушкой баночка стоит для подаяния и табличка, от руки написанная: «ПОМОГИТЕ НАМ ДОЖИТЬ!».
Тут отец Василий подошёл, посмотрел на всё это, сунул ей в баночку сотенную бумажку и говорит так ехидно, как он это умеет:
— И до чего же ты, милая, хочешь дожить? До Страшного Суда? Или, может, до повышения пенсии?
А бабка ему:
— Как – до чего? До смертного своего часа, значит, — до чего ж ещё?
Отец Василий хмыкнул и говорит:
— Ну, до этого-то все мы доживём, ни один не пропустит, это ты не сомневайся.
А она:
— В том-то и дело, что не все. Господь всякому определил свой час, только не всякий до него доживает. И я боюсь, что мы с Жозефиной не доживём, это очень непросто в наше время. А так бы хотелось ДОЖИТЬ! Потому что своей смертью умирать легко, а чужой — трудно. Отец Василий так, вроде бы, немножко удивился и спрашивает:
— А от чего, как ты думаешь, люди не своей смертью умирают?
— Да от всяких обстоятельств. От болезней, от немощей всяких, от голода, от несчастных случаев… Да мало ли, от чего?
Отец Василий всё не отстаёт:
— А своей смертью от чего умирают?
А она говорит:
— Как – от чего? От радости! Как Господь в положенный час за твоей душой придёт, тогда она обрадуется и сама к Нему навстречу вылетит, — ты и не услышишь, как.
Представляешь, да? Так и сказала, честное слово. Отец Василий задумался, за бороду себя подёргал и говорит:
— Ты, мать, просто ставишь меня в какое-то безвыходное положение. Потому что у меня в церкви уже двое торгуют свечками и третий там – ну, никак ни к чему… В общем, короче говоря, пойдёшь ко мне в храм свечками торговать?
Ой! Бабка и раньше-то вся, незнамо от чего, светилась, как лампадка, а после этих слов глазищи свои необъятные ещё больше распахнула, хотя казалось бы – дальше уж некуда. Засияла, заулыбалась так, что просто глазам стало больно. Мы её прямо оттуда, с платформы и забрали, вместе с Жозефиной. Правда, с этой Жозефиной у нас потом и возникла проблема, потому что Елизавета Васильевна — так бабушку эту звали. В общем, она ни в какую не хотела с ней расставаться. А в церкви ведь с собаками нельзя! Пришлось нам Жозефину замуж выдать. Да, да, представь себе. Не за Наполеона, конечно, а за Пантелея одного местного. Он тоже старичок, вроде неё, и он, в общем, не возражал против такого варианта. И вот, пока Елизавета Васильевна в церкви, Жозефина в будке у Пантелея её дожидается. Умора! В общем, всех устроил отец Василий по высшему разряду. И не прогадал, между прочим.
С бабой Лизой у нас так торговля пошла, просто песня. Все образки старые, залежавшиеся, которые никто не брал. Брошюрки там разные, крестики, платочки – всё расходилось на ура. Причём я даже объяснить не могу, почему.
А этим летом. В июне это было. В общем, один раз выхожу я из церкви, смотрю – баба Лиза сидит на скамейке. Вот так вот на спинку откинулась, руки на коленях сложила, глаза закрыла. И лицо такое молодое-молодое, такое радостное, такое спокойное, что у меня просто сердце оборвалось. Тут-то я всё и поняла. И заплакала. Подхожу к ней, трогаю её вот так вот за руку – а рука уже холодная. Ой! Я как зареву во весь голос! А баба Лиза… Представляешь, открывает глаза и говорит: «Лена, что ты? Что с тобой?» А я всё реву, не могу остановиться. Потом кое-как взяла себя в руки, говорю ей:
— У вас, тётя Лиза, лицо такое радостное было, что я подумала, что вы уже дожили до своего последнего часа, как и хотители.
А она говорит:
— Что ты, Леночка, Господь с тобой! Разве радость только затем нужна, чтобы от неё помирать? Она и для того, чтобы жить, тоже очень даже годится!!!"
